27.11.12.

-----------------------------------------

Москва, 7 янв 2004 г.

Текст статьи для журнала "Школа лидера"

--------------------------------------

Соколов Р.В.

ЛИДЕР ПОНЕВОЛЕ

От редакции журнала

Ричард Соколов в лидерах уже целых полвека.
Уже год как достиг долгожданного пенсионного возраста,
но продолжает "лидерствовать", выполняя возложенные
на него ещё в 1990г. обязанности сразу двух руководителей.
Он руководит уникальной общественной некоммерческой
организацией с длинным названием "Первая опытная станция
по внешкольному воспитанию им. С.Т.Шацкого"
(и  как руководитель этой - им придуманной организации - он был отмечен Приказом по Министерству образования   
благодарностью  в июне прошлого года)
и одновременно является руководителем - тоже им придуманной структуры и тоже с длинным названием -
"Научно-методический центр по проблемам социальной
педагогики".

Это одно из научных подразделений в государственном Институте культурологии. Так что Соколов - дважды лидер.

Как-то лет 35 назад в газете "Известия" было напечатано,
что у Соколова талант организатора.

Но он про себя говорит, что быть организатором не любит,
предпочитает быть рядовым, и что он всю жизнь
"лидер поневоле", что к лидерству его всегда что-то вынуждает.

Те, кто прочитал его материал "Лидер или тиран?" уже знают, что вынудило его стать лидером в далёком "октябрятском детстве".

Нам подумалось, что читателям может оказаться интересной
"исповедь" такого многолетнего "лидера поневоле"
и мы предложили Р.Соколову продолжить его мемуары.

Меня часто спрашивают, когда появилось желание заняться
воспитанием детей, как и с чего всё началось.

И это очень трудный для меня вопрос, ибо "заниматься с детьми"
я начал задолго до того, как это стало осознанием своего призвания.

В своё время известный педагог ХХ сека С.Т.Шацкий вспоминал, что его "педагогическая вера" выросла из отрицания того, как его в детсве воспитывали и учили.

Вот и моё "хождение в дети" (а этих "хождений" было несколько, после каждого из которых я, что называется", "зарекался" продолжать этим заниматься) всегда носило "протестный характер", всегда было попыткой воспитывать и учить не так, как воспитывали и учили меня самого.

Поэтому понять мои "педагогические намерения" и средства их реализации может, наверное, только тот, кто знает чему я в детстве, отрочестве и юности сопротивлялся.

Кажется у М.Горького я встретил замечание: "Человек формируется сопротивляясь дейтвительности". А кто-то ещё сказал и так: "Мир не устраивает человека и человек принимает решение изменить
окружающий мир, реализовать себя в окружающем мире".

Я бы в своих "педагогических мемуарах" одно из этих высказываний
поставил эпиграфом к первой части ("детство и отрочество"),
а другоге - ко второй ("Молодость и зрелость").

Так что об отрочестве я могу вспоминать только как о годах
сопротивления угнетающей действительности, в которой
вспомнить что-то хорошее удаётся с большим трудом.

Тогда я себя укреплял суворовской фразой: "Тяжело в учении,
легко в бою".

Все мои воспоминания о "счастливом пионерском детстве"
заканчиваются с уходом из интерната.

Когда семья вернулась после двух с половиной лет из
"загранкомандировки" и меня забрали из интерната
было мне одиннадцать с половиной лет и предстояло идти
в 4-й класс.

В тот год объединили "мужские" школы и "женские" и в моём классе
оказался полный матриархат - на всех "должностях" оказались
девочки. Меня это даже как бы и радовало.

Посадили меня на заднюю парту (как самого высокого в классе) и это давало возможность читать на уроках украдкой интересные книги. Увлекался романами Жюля Верна и Фенимора Купера.

Это был своего рода побег из реалий "наличного бытия",
в котором кроме школьной скуки было нечто и похуже.

После интерната, откуда многие рвутся на свободу,
я вдруг оказался своего рода Золушкой.

Оказалось, что одному братишке уже шесть лет, сестрёнке
два с половиной годика, а ещё есть и младший братишка
полутора лет.

Пробовали держать домработницу, но это оказалось  дорого,
да и негде (семья из шести человек жила в двух комнатах
из двадцати и пяти метров коммунальной квартиры).

Домработница исчезла и вместо неё заботиться о "маленьких"
предстояло старшему, т.е. мне.

От стирки и приготовления еды меня освободили, но к моим
обязанностям относилось: ежедневно брата и сестру утром
отводить в ясли и сад, а к вечеру забирать домой.
Младшего нужно было ежедневно "выгуливать" (катать на коляске).

Если для сверсников "идти гулять" означало отдых и развлечения,
то для меня - заботы о младшимх.

А кроме того, нужно было ежедневно ходить за продуктами
в три магазина (в гастроном, в овощной, в булочную).

По воскресным дням спозаранку нужно было ехать на рынок
и стоять долгую очередь к бочке с молоком.

А в середине дня нужно было идти в столовую с кострюльками
и брать обеды "на дом".

Где же тут было "просто гулять", играть со сверстниками?

Впрочем, мать относилась ко двору с опаской и боялась
"влияния" на меня "уличных мальчишек".

Как-то мне удалось вечером погулять, но мать меня выпорола.

Оказывается, что кто-то под аркой дома нагадил.
Я даже об этом и не знал.

Но мать объяснила, что раз я там мог быть, то, вероятно я
либо участвовал "в безобразии", либо был свидетелем.
И что, если даже я и нипричём, то порка будет "уроком впредь".

Что такое презумпция невиновности она, вероятно знала,
но считала, что наказывать надо не "после", а "до".

И когда она принималась бить кого-то из нас, то, как правило,
все кричали: "За что?".

Иногда "порка проходила" с таким криком того, кто порет и того,
кого порят, что прибегали испуганные соседи, после чего избиение прекращалось.

А пугаться было чему. Мать имела вес около ста килограммов.

И голос "мецсо сопрано", от которого (когда она пела
в самодеятельной опере в костюме Бабарихи "Ну ка слушать,
не мешать, речь не сметь перебивать!") все зрители, говорят,
от страха как-то аж вдавливались в свои кресла...

Боялся её и отчим (я только на двадцатом году узнал,
что он мне не родной).

Стоило ему упрекнуть её за то, что она купила слишком дорогой ковёр
или туфли, то начинался истошный крик, а ковёр и туфли
могли оказаться порезанными ножом на мелкие кусочки.

Во время наказания детей она могла так "распалиться",
что на голове у брата раскалывался деревянный пенал.

Я много думал, что хуже:  Азар с его пытками или мать
с её воспитанием...

Сейчас я бы сказал: "Из огня да в полымя".
Ни того, ни другого и врагу своему не пожелаю.

Но с Азаром справиться удалось, а тут...

Я себя чувствовал как Гуливер в стране великанов.

Понятно, что возражать ("перечить") никому из нас и в голову
не приходило.

Все указания выполнялись безропотно и молниеносно.

Решил, что это надо перетерпеть как плен, как тюремное заключение. Пытаться "примерным поведением" добиваться смягчения "режима".

До освобождения (до достижения совершеннолетия) оставалось
ещё более шести лет...

Потом, став взрослым, я понял, что мать не просто "приучала
меня к труду", это она "оправдывала" моё "на его шее" иждивенчество.

Она в те годы не работала, и значит, отчим полностью содержал
и своих троих детей, и пасынка.

Работал он много, а кем мы не знали (знали только, что в Министерстве государственной безопасности).

Домой приходил обычно так поздно, что все уже спали.

По воскресеньям он днём обязательно спал и в это время в доме
должна была соблюдаться "гробовая тишина".

Детей на это время обычно выпроваживали на улицу.

Проснувшись, отчим обычно принимался проверять как я приготовил
уроки, и я возненавидел алгебру с момента начала её изучения
и на всю оставшуюся жихнь.

Отчим выискивал ошибки и заставлял решать снова и снова.

Как назло телефона у нас в квартире не было и обратисься
за помощью к одноклассникам я не мог.

На всю жизнь запомнил и такой метод воспитания.

Сидим за столом, а отчим говорит мне: "Вот, белый хлеб ешь,
а я в твоём возрасте и чёрного досыта не ел".
"Вот, чай пьёшь с сахаром, а я в твоём возрасте и сахарину был рад"...

После этого и хлеб и сахар "застревал поперёк горла".

Потом мне стало понятно, отчего это мать меня всё пыталась
устроить то в художественнуюд школу, то в балетную -
учащиеся именно этих школ жили в интернате.

Обычная угроза в устах матери: "Вот отдам тебя в суворовское училище, узнаешь Кузькину мать!"

Я не боялся, но было жаль расставаться с занятиями радиотехникой,
к которой я пристрастился безмерно.

Только времени  для таких занятий не было.

Единственное, на что дозволялось тратить время -
на приготовление уроков.

И я придумал оригинальный способ паять. Мать на кухню,
я выдвигаю стол и паяю. Слышу шаги - стол задвинут и учу математику.

Чтобы поменьше быть лидером-Золушкой, записался
в школьный физический кружок.

Его вёл старенький высокий и сутулый лаборант, имевший
за его лысину у ребят прозвище "Орех".

В кружке я один, но это меня не смущало.

Лучше быть с Орехом, чем с Бабарихой.
К тому же Орех охотно отвечал на мои вопросы, разрешал
конструировать, что вздумается,  а главное, разрешал разбирать
на детали старые осцилографы, подаренные какими-то шефами.

Занятия техникой мать совсем не приветствовала.

Для таких занятий нужно было место, а где его взять?

Пытался приспособить подоконник в маленькой комнате.

Общение с одноклассниками было мне не интересно - я был старше.

Из сверстников у меня был только один приятель-семиклассник,
живший в соседнем подъезде, с которым мы сделали
телефонные аппараты и протянули по наружной стене дома
провода для заочного общения.

Единственное, где я мог интенсивно общаться со сверстниками,
так это только в летнем пионерлагере.

Но и там мне с ними было не интересно.

Устал я от постоянного ежеминутного общения на протяжении
нескольких лет.

Устал от интерната, от школы, от семьи.

Всячески стремился уединиться, чтобы побыть наедине, почитать. Интернатская привычка к чтению осталась на всю жизнь.

После пятого класса в пионерлагере.

Объявили на открытии, что будет автокружок. Я туда.
Но занятий всё нет и нет.
Я собрал желающих научиться водить машину, и мы дружно
"насели" на начальство. "Не давали проходу" старшей
пионервожатой и начальнику лагеря.

И кружок был создан. Какое счастье вести "Победу" по шоссе
со скоростью 60 км в час!

Вроде бы проявил себя лидером, но на самом деле просто хотелось
научиться водить машину.

В шестом классе пытался записаться в радиокружок
на станцию юных техников, но там нам долго читали теорию,
а потом мы много занятий мотали катушку для примитивного
детектерного приёмника.

Это было тем более противно, что дома я уже собрал ламповый радиоприёмник, модернизировал его в радиолу и магнитолу.

Нашему кружковому лидеру на станции техников - студентке
какого-то института - было совершенно неинтересно знать,
кто и что из нас умеет, зачем пришёл в кружок.
Увы! с такими "лидерами" из "дополнительного образования"
приходится встречаться и поныне.

Студент, который идёт к детям, чтобы подработать, тоже
своего рода лидер поневоле.

А много ли среди педагогов таких, которые останутся с детьми
даже если им перестанут платить деньги?

Я таких знаю, но их не слишком много...

Из кружка ушёл, вернулся к школьному лаборанту.
Он мне был искренне рад. Но родители сочли, что занятия
в таком кружке делом несерьёзным.

Пришлось искать какой-то другой способ отлынивать
от роли Золушки.

И тут мне дали пионерское поручение -  рисовать карикатуры
в школьной стенгазете "Крапива". Хотел отказаться,
но решил, что быть карикатуристом по субботам лучше,
чем Золушкой.

Здесь лидером был молодой и симпатичный учитель литературы.

Каждую субботу мы до вечера сидели над листом ватмана.
Рисовал всё я, а рифмы для подписей к карикатурам сочиняли
вместе с Анатолием Михайловичем и девочками, которых
совершенно не помню.

Каждый понедельник у школьной раздевалки висел свежий выпуск
"Крапивы", и рядом всегда была толпа читателей.

Домашние занятия техникой пришлось оставить после того,
как мать разбила об стенку мой радиоприёмник и выбросила
остатки на помойку.

Я, признаться, был виноват.

В том, что нечаянно сделал замыкание и какие-то провода на моём подоконнике загорелись.

Всё кончилось благополучно. Пожар был вовремя ликвидирован,
приёмник в голову мне не попал и телесных повреждений не нанёс.

В феврале мне исполнилось 14 лет и за заслуги в деле школьной
стенной печати меня приняли в комсомол.

На целый год я оказался в классе единственным комсомольцем
и мог не ходить на пионерские сборы.

Родителям о своём вступлении в комсомол решить не говорить.
А то будут попрекать: "Вот  комсомольцем стал, а о младших
как следует заботиться не хочешь!" А уж куда больше!

Когда они стали ходить в школу, мать брата записала
в балетную студию (его надо было регулярно возить на занятия
через весь город), а сестру записала в музыкальный кружок
(её надо было водить в Дом пионеров).

Так что, став комсомольцем,  уходя в школу повязывал
пионерский галстук на глазах у матери, а выйдя из квартиры,
прятал его в портфель.

В лагере после шестого класса меня избрали председателем
совета отряда. Никакого совета не было и в помине.

Просто председателем  наывали того, кто строил ребят в столовую
и сдавал рапорт на утренних и вечерних линейках.

Душу отводил в судомодельном кружке, где сооружал
(в гордом одиночестве) водный велосипед.

Чтобы успеть до конца смены приходил в мастерскую в "мёртвый час".

Но покататься по реке так и не удалось.

Для того, чтобы покататься надо было привезти это сооружение
на машине к реке. К реке машины не оказалось, а вот в город
на выставку мой водный велосипед привезли...

И вообще в те годы многое в лагерях и в Домах пионеров
откровенно делалось "для выставки".

В седьмом классе меня избрали в школьный комитет комсомола
и поручили создать радиоузел. Взялся охотно.

В отличие от редколлегии сам себе начальник.

Нужно было отремонтировать линию радотрансляции.

Помощников не оказалось. Всё сделал сам.

Почему-то решил, что радиопередачи должны быть два раза в неделю.

Нашёл ребят, которые готовили материалы.

И на каком-то странном магнитофоне, где плёнка в начале катушки
двигалась медленно, а в конце всё быстрее и быстрее (что делало невозможным монтаж радиопередачи), я умудрялся готовить "к эфиру"
нашу радиопродукцию.

По положению я вроде был и активист и даже как бы лидер,
но на самом деле я был "кустарь-одиночка".

И если бы мне хотелось идти домой, то...

В те годы мать стала заниматься в Доме культуры - петь
в самодеятельном хоре.

А это значит, что я должен был в эти дни кормить ужином младших и укладывать спать.

Обязанностей у лидера-Золушки только прибавлялось и прибавлялось.

Я старался выполнять эти обязанности добросовестно и быстро.

По очень простой причине - чем быстрее милюзга уснёт,
тем раньше я смогу сесть почитать.

После седьмого класса в пионерлагере оказался опять в старшем отряде.

В первую смену увлёкся занятиями в изостудии.

Руководителем был студент художественного училища,
и он смело давал нам масляные краски, которыми мне очень даже понравилось рисовать.

Он "отпрашивал" меня в "мёртвый час" у вожатых и мы ходили
к реке писать этюды. Но на вторую смену нам поставили
нового вожатого.

Это тоже был студент, но из военного училища.

Здоровенный детина, заявивший, что не потерпит
"разговорчики в строю".

И действительно не потерпел.
На торжественной линейке, посвящённой открытию лагеря
он заметил, что я переговариваюсь с соседом, подошёл сзади
и "дал мне под ребро".
Да так, что у меня дух захватило и потемнело в глазах.

При этом никто ничего и не заметил.

Но как только я очухался, разворачиваюсь и бью ему по физиономии...

После линейки меня вызывают к начальнику лагеря
и ведут разговор, что за драку на линейке должны отправить
к родителям.

На самом деле у нас этого почти никогда не было.

Признаваться в своём педагогическом бессилии администрация
не хотела.

В моём же случае компетентность действий вожатого
с применением методов физического воздействия была
по меньшей мере спорной.

Всё кончилось тем, что меня в наказание перевели
"помощником вожатых" в самый младший отряд.
"Вот побудешь в шкуре вожатого, тогда поймёшь каково вожатому
с вами."

Оказалось, что в этой "шкуре" мне стало куда как комфортнее.

Я не заметил, чтобы вожатые занимались каким-то воспитанием.

Они просто "пасли детей", а я должен был быть "подпаском".

Игр я никаких не знал (как и все остальные вожатые),
да никто и не требовал, чтобы вожатые играли с малышами.

Я добросовестно приглядывал за ребятишками на прогулках в лес,
но особенно их своими указулями не стеснял.

Развешивать по утрам мокрые простыни и водить в столовую
свой "отряд" было совсем не трудно.

И "личного времени" тоже хватало.

Продолжал ходить с художником на этюды и даже впервые начал
писать стихи.

В те годы в лагерях частенько бывали горнисты, которых брали
за "бесплатную путёвку" по рекомендации Дома пионеров.

Часто они оказывались в лагере "на особом положении".

К отряду их не приписывали и они, "продудев" в положенное время были
предоставлены сами себе.

Я стал подумывать о том, чтобы на следующий год оказаться
в лагере на таком же вольном положении.

Мне повезло.

Мои этюды оказались на "отчётной межлагерной выставке"
и они понравились преподавателям тогда только ещё создававшейся "художественно-декоративной школы".

Это была одна из первых "одиннадцатилеток с уклоном".

В этой школе собирались готовить худолжников для торговой рекламы". Успешно сдал вступительные экзамены и стал ездить
на другой конец города. Уезжал рано утром, а приезжал под вечер.

Это существенно сократило мою роль в качестве Золушки.

Появилась возможность читать в троллейбусе.

Не меньше часа по дороге туда и столько же обратно.

Это вполне компенсировало то, что первый год мы "мучали" акварелью
листы ватмана, рисуя ненавистные с первого класса натюрморты
с горшками и дохлыми воронами.

А весной я уже "с полным правом" пошёл в Дом пионеров и попросил рекомендовать меня в какой-нибудь пионерлагерь руководителе кружка рисования на условиях "бесплатной путёвки".

Бедных лагерей было предостаточно и я быстро оказался
востребованным.

Так в 15 лет (после 8 класса) я стал почти "поправдашним педагогом". Зарплату мне не платили, но жил я уже в общежитии с педагогами,
ел с ними за одним столом.

Для занятий кружка рисования мне выделили отдельную комнату.

Желающих заниматься было достаточно.

Отношения с ребятами складывались хорошие.

Начальство относилось благосклонно.

И можно считать, что июнь 1969г. был первым месяцем в моей жизни,
когда я почувствовал себя свободным.

Я так осмелел, что стал просить, чтобы на следующий месяц мне стали платить зарплату.

На это мне отказали, но я снова пошёл в Дом пионеров и предложил
свои услуги теперь уже за деньги.

И вскоре нашлась профсоюзная организация, которая взяла меня
на работу, дав честное слово, что мне заплатят, но без официального оформления, т.к. у меня ещё не было паспорта.

Я согласился, работа была не менее успешной и в конце июля
мне выдали обещанную сумму без всякой росписи в ведомости.

Я ещё больше осмелел, поднял цену за свой труд и проработав
ещё месяц в третьем за одно лето лагере, получил оговоренное
денежное вознаграждение.

В этом лагере я даже жил в отдельной комнате!

Надо сказать, что во всех трёх лагерях меня частенько просили
подменить на выходной день кого-то из вожатых.

Я соглашался, поскольку мне уже было интересно наблюдать
за ребятами.

В трёх лагерях в одно лето я встретил разных детей.

Ещё больше отличались жизненные уклады и традиции в этих лагерях.

Было интересно сравнивать и думать о то, почему это так
и какой вообще должна быть жизнь в лагере.

Эта моя летняя работа оказалась одновременно и жизненной
практикой и, в какой - то мере педагогической.

Практика жизненная была уже довольно активной, а педагогическая
- совсем ещё пассивной.

Работа в лагерях весьма вдохновила   меня, и я решил,
что на следующий год опять поеду в лагерь, но работать буду "по всем правилам", ведь к тому времени мне испонится 16
и я смогу получить настоящую трудовую книжку.
До "полной свободы" оставалось ещё два с половиной года.

В нашей отечественной культуре сложилась традиция о родителях
"плохо не говорить", тем более, о покойниках ("Или хорошо, или никак").

И это, наверное, правильно.

Родителям нужно быть благодарным, хотя бы за то,
что они дали нам жизнь.

А если они  ещё и вскормили нас, дали нам образование,
то, тем белее,  негоже "судить" родителей.

Но недаром в народе существует и такое: "Милые родители - души погубители".

Говорить о родителях правду можно и нужно, только надо понимать
для чего это делается.

Макасим горький не постеснялся рассказать о своих близких правду,
и   мы его не осуждаем, ведь это он делал, руководствуясь
гуманистическим девизом: "Человек - это звучит гордо".

Он нам показал на собственном примере, что значит "человек
формируется, сопротивляясь обстоятельствам.

Чтобы не осталось сомнения, скажу, что с годами я не только
понял свою мать, не только простил её постигнув, что
"женщина спасается чадородием", но и оценил её дочерний
и материнский подвиг.

Родившись в смутное время гражданской войны и не увидев никогда
своего отца, воспитываясь в семье дяди, который трагически погиб
от рук бандитов, когда ей не было и десяти лет.

Она почти все школьные жила по частным квартирам далёкого среднеазиатского города Фрунзе и при этом окончила школу
с отличием, поступила в столичный институт.

У неё был прекрасный голос, она часто выступала по радио,
но для поддержки матери, тёти и сына решила поступить в медицинский.

Но началась война, институт пришлось бросить, вернуться в родной
город, где найти работу было почти невозможно.

Вышла замуж, но муж ушёл на фронт.
Она едет в Баку на курсы бухгалтеров и потом до окончания войны
и в послевоенные годы работает преподавателем бухучёта
в госпиталях и везде, где только было можно.

На трёх -  четырех работах сразу.

Снова вышла замуж, но, как оказалось, не совсем удачно.

Зарабатывал он прилично, но до поздней ночи на службе. В семье ей приходилось волей-неволей быть главой.

А потом родила ещё троих детей!
И все они выросли людьми "нормальными".
Два сынам стали офицерами, старший лет 15 проработал рабочим,
был ударником коммунистического труда и одновременно педагогом-общественником, а потом стал культработником,
профессиональным учёным, академиком.

Дочь стала банковским служащим.

Уходя из жизни, она с гордостью смотрела на своих чад, видя их образованными, устроенными в жизни, уважаемыми коллегами
и радующими её многочисленными внуками.

Но это всё не сразу. Были годы, когда дети были маленькими,
и надо было на собственном опыте учиться быть матерью.

В школе этому, к сожалению, не учили.

А сейчас учат?

Да и от родителей своих ей мало чему в этом отношении удалось
поучиться. Наверное, и мы, её дети, чему-то её учили.

Вот почему и зачем надо говорить правду о том,
как приходилось учиться жить.

И бороться, когда без этого было нельзя…

< Предыдущая		Следующая >