28.01.13.

Москва, 7 января 2004 г.

Ричард Соколов

ЛИДЕР ПОНЕВОЛЕ

(статья, подготовленная к печати в журнале «Школа лидера»,
но так пока и не увидевшая свет).

Ричард Соколов в лидерах уже целых полвека.
Уже год как достиг долгожданного пенсионного возраста,
но продолжает "лидерствовать", выполняя возложенные на него
ещё в 1990г. обязанности сразу двух руководителей.

Он руководит уникальной общественной некоммерческой
организациейс длинным названием "Первая опытная станция
по внешкольному воспитанию им. С.Т.Шацкого"
(и как руководитель этой - им придуманной организации -
он был отмечен Приказом по Министерству образования   
благодарностью  в июне прошлого года) и одновременно является руководителем - тоже им придуманной структуры и тоже с длинным названием - "Научно-методический центр по проблемам социальной педагогики". Это одно из научных подразделений в государственном Институте культурологии.

Так что Соколов - дважды лидер.
Как-то лет 35 назад в газете "Известия" было напечатано,
что у Соколова талант организатора.

Но он про себя говорит, что быть организатором не любит,
предпочитает быть рядовым, и что он всю жизнь "лидер поневоле",
что к лидерству его всегда что-то вынуждает.

Те, кто прочитал его материал "Лидер или тиран?"
уже знают, что вынудило его стать лидером в далёком
"октябрятском детстве".

Нам подумалось, что читателям может оказаться интересной исповедь
такого многолетнего "лидера поневоле" и мы предложили Р.Соколову
продолжить его мемуары.

Меня часто спрашивают, когда появилось желание заняться воспитанием
детей, как и с чего всё началось.

И это очень трудный для меня вопрос, ибо "заниматься с детьми"
я начал задолго до того, как это стало осознанием своего призвания.

В своё время известный педагог ХХ века С.Т.Шацкий вспоминал,
что его "педагогическая вера" выросла из отрицания того, как его
в детстве воспитывали и учили.

Вот и моё "хождение в дети" (а этих "хождений" было несколько,
после каждого из которых я, что называется", "зарекался"
продолжать этим заниматься) всегда носило "протестный характер",
всегда было попыткой воспитывать и учить не так, как воспитывали
и учили меня самого.

Поэтому понять мои "педагогические намерения" и средства
их реализации может, наверное, только тот, кто знает чему я в детстве, отрочестве и юности сопротивлялся.

Кажется, у М.Горького я встретил замечание: "Человек формируется сопротивляясь дейтвительности".

А кто-то ещё сказал и так: "Мир не устраивает человека и человек
принимает решение изменить окружающий мир, реализовать себя
в окружающем мире"

. Я бы в своих "педагогических мемуарах" одно из этих высказываний
поставил эпиграфом к первой части ("детство и отрочество"),
а другое - ко второй ("Молодость и зрелость").

Так что об отрочестве я могу вспоминать только как о годах сопротивления угнетающей действительности, в которой вспомнить что-то хорошее
удаётся с большим трудом.

Тогда я себя укреплял суворовской фразой: "Тяжело в учении, легко в бою".

Все мои воспоминания о "счастливом пионерском детстве" заканчиваются
с уходом из интерната.

Когда семья вернулась после двух с половиной лет из  "загранкомандировки"
и меня забрали из интерната, было мне одиннадцать с половиной лет и предстояло идти в 4-й класс.

В тот год объединили "мужские" школы и "женские" и в моём классе
оказался полный матриархат - на всех "должностях" оказались девочки.

Меня это даже как бы и радовало.

Посадили меня на заднюю парту (как самого высокого в классе)
и это давало возможность читать на уроках украдкой интересные книги. Увлекался романами Фенимора Купера.

Это был своего рода побег из реалий "наличного бытия", в котором кроме школьной скуки было нечто и похуже.

После интерната, откуда многие рвутся на свободу, я вдруг оказался
своего рода Золушкой.

Оказалось, что одному братишке уже шесть лет, сестрёнке два с половиной годика, а ещё есть и младший братишка полутора лет.

Пробовали держать домработницу, но это оказалось  дорого, да и негде
(семья из шести человек жила в двух комнатах из двадцати и пяти метров коммунальной квартиры). Домработница исчезла и вместо неё заботиться о "маленьких" предстояло старшему, т.е. мне.

От стирки и приготовления еды меня освободили, но к моим обязанностям относилось: ежедневно брата и сестру утром отводить в ясли и сад,
а к вечеру забирать домой.

Младшего нужно было ежедневно "выгуливать" (катать на коляске).

Если для сверстников "идти гулять" означало отдых и развлечения, то для меня - заботы о младших.

Кроме того, нужно было ежедневно ходить за продуктами в три магазина (в гастроном, в овощной, в булочную).

По воскресным дням спозаранку нужно было ехать на рынок и стоять долгую очередь к бочке с молоком.

А в середине дня нужно было идти в столовую с кострюльками и брать обеды "на дом". Где же тут было "просто гулять", играть со сверстниками?

Впрочем, мать относилась ко двору с опаской и боялась "влияния" на меня "уличных мальчишек".

Как-то мне удалось вечером погулять, но мать меня выпорола.

Оказывается, что кто-то под аркой дома нагадил. Я даже об этом и не знал.

Но мать объяснила, что раз я там мог быть, то, вероятно я либо участвовал "в безобразии", либо был свидетелем. И что, если даже я и нипричём, то порка будет "уроком впредь". Что такое презумпция невиновности она, вероятно, знала, но считала, что наказывать надо не "после", а "до".

И когда она принималась бить кого-то из нас, то, как правило, все кричали: "За что?".

Иногда "порка проходила" с таким криком того, кто порет и того, кого порят, что прибегали испуганные соседи, после чего избиение прекращалось.

А пугаться было чему. Мать имела вес около ста килограммов. И голос "меццо сопрано", от которого (когда она пела в самодеятельной опере в костюме Бабарихи "Ну-ка слушать, не мешать, речь не сметь перебивать!") все зрители, говорят, от страха как-то аж вдавливались в свои кресла...

Боялся её и отчим (я только на двадцатом году узнал, что он мне не родной). Стоило ему упрекнуть её за то, что она купила слишком дорогой ковёр или туфли, то начинался истошный крик, а ковёр и туфли  могли оказаться порезанными ножом на мелкие кусочки.

Во время наказания детей она могла так "распалиться", что на голове у брата раскалывался деревянный пенал.

Я много думал, что хуже:  Азар с его пытками или мать с её воспитанием... Сейчас я бы сказал: "Из огня да в полымя". Ни того, ни другого и врагу своему не пожелаю.

Но с Азаром справиться удалось, а тут... Я себя чувствовал как Гуливер в стране великанов.

Понятно, что возражать ("перечить") никому из нас и в голову не приходило. Все указания выполнялись безропотно и молниеносно.

Решил, что это надо перетерпеть как плен, как тюремное заключение.

Пытаться "примерным поведением" добиваться смягчения "режима". До освобождения (до достижения совершеннолетия) оставалось ещё более шести лет...

Потом, став взрослым, я понял, что мать не просто "приучала меня к труду", это она "оправдывала" моё "на его шее" иждивенчество.

Она в те годы не работала, и значит, отчим полностью содержал и своих троих детей, и пасынка.

Работал он много, а кем мы не знали (знали только, что в Министерстве государственной безопасности). Домой приходил обычно так поздно, что все уже спали.   По воскресеньям он днём обязательно спал. И в это время в доме должна была соблюдаться "гробовая тишина".

Детей на это время обычно выпроваживали на улицу.

Проснувшись, отчим обычно принимался проверять, как я приготовил уроки, и я возненавидел алгебру с момента начала её изучения и на всю оставшуюся жизнь.

Отчим выискивал ошибки и заставлял решать снова и снова. Как назло телефона у нас в квартире не было, и обратиться за помощью к одноклассникам я не мог.

На всю жизнь запомнил и такой метод воспитания. Сидим за столом, а отчим говорит мне: "Вот, белый хлеб ешь, а я в твоём возрасте и чёрного досыта не ел". "Вот, чай пьёшь с сахаром, а я в твоём возрасте и сахарину был рад"... После этого и хлеб, и сахар "застревал поперёк горла".

Потом мне стало понятно, отчего это мать меня всё пыталась устроить то в художественную школу, то в балетную - учащиеся именно этих школ жили в интернате. Обычная угроза в устах матери: "Вот отдам тебя в суворовское училище, узнаешь Кузькину мать!"

Я не боялся, но было жаль расставаться с занятиями радиотехникой, к которой я пристрастился безмерно. Только времени  для таких занятий не было.

Единственное, на что дозволялось тратить время - на приготовление уроков.

И я придумал оригинальный способ паять. Мать на кухню, я выдвигаю стол и паяю. Слышу шаги - стол задвинут, и учу математику.

Чтобы поменьше быть лидером-Золушкой, записался в школьный физический кружок. Его вёл старенький высокий и сутулый лаборант, имевший за его лысину у ребят прозвище "Орех".

В кружке я один, но это меня не смущало. Лучше быть с Орехом, чем с Бабарихой. К тому же Орех охотно отвечал на мои вопросы, разрешал конструировать, что вздумается,  а главное, разрешал разбирать на детали старые осциллографы, подаренные какими-то шефами.

Занятия техникой мать совсем не приветствовала.
Для таких занятий нужно было место, а где его взять?

Пытался приспособить подоконник в маленькой комнате.

Общение с одноклассниками было мне не интересно - я был старше.

Из сверстников у меня был только один приятель-семиклассник, живший в соседнем подъезде, с которым мы сделали телефонные аппараты и протянули по наружной стене дома провода для заочного общения.

Единственное, где я мог интенсивно общаться со сверстниками, так это только в летнем пионерлагере. Но и там мне с ними было не интересно. Устал я от постоянного ежеминутного общения на протяжении нескольких лет.

Устал от интерната, от школы, от семьи.

Всячески стремился уединиться, чтобы побыть наедине, почитать. Интернатская привычка к чтению осталась на всю жизнь.

После пятого класса в пионерлагере.

Объявили на открытии, что будет автокружок. Я туда. Но занятий всё нет и нет.

Я собрал желающих научиться водить машину, и мы дружно "насели" на начальство.

"Не давали проходу" старшей пионервожатой и начальнику лагеря. И кружок был создан.

Какое счастье вести "Победу" по шоссе со скоростью 60 км в час!

Вроде бы проявил себя лидером, но на самом деле просто хотелось научиться водить машину.

В шестом классе пытался записаться в радиокружок на станцию юных техников, но там нам долго читали теорию, а потом мы много занятий мотали катушку для примитивного детекторного приёмника. Это было тем более противно, что дома я уже собрал ламповый радиоприёмник, модернизировал его в радиолу и магнитолу.

Нашему кружковому лидеру на станции техников - студентке какого-то института - было совершенно неинтересно знать, кто и что из нас умеет, зачем пришёл в кружок.

Увы! с такими "лидерами" из "дополнительного образования" приходится встречаться и поныне.

Студент, который идёт к детям, чтобы подработать, тоже своего рода лидер поневоле. А много ли среди педагогов таких, которые останутся с детьми, даже если им перестанут платить деньги?

Я таких знаю, но их не слишком много...

Из кружка ушёл, вернулся к школьному лаборанту. Он мне был искренне рад.

Но родители сочли, что занятия в таком кружке делом несерьёзным.

Пришлось искать какой-то другой способ отлынивать от роли Золушки.

И тут мне дали пионерское поручение -  рисовать карикатуры в школьной стенгазете "Крапива". Хотел отказаться, но решил, что быть карикатуристом по субботам лучше, чем Золушкой.

Здесь лидером был молодой и симпатичный учитель литературы. Каждую субботу мы до вечера сидели над листом ватмана.

Рисовал всё я, а рифмы для подписей к карикатурам сочиняли вместе с Анатолием Михайловичем и девочками, которых совершенно не помню.

Каждый понедельник у школьной раздевалки висел свежий выпуск "Крапивы",
и рядом всегда была толпа читателей.

Домашние занятия техникой пришлось оставить после того, как мать разбила об стенку мой радиоприёмник, и выбросила остатки на помойку.

Я, признаться, был виноват. В том, что нечаянно сделал замыкание, и какие-то провода на моём подоконнике загорелись.

Всё кончилось благополучно. Пожар был вовремя ликвидирован, приёмник в голову мне не попал и телесных повреждений не нанёс.

В феврале мне исполнилось 14 лет и за заслуги в деле школьной стенной печати меня приняли в комсомол.

На целый год я оказался в классе единственным комсомольцем и с радостью не ходил на пионерские сборы.

Родителям о своём вступлении в комсомол решить не говорить. А то будут попрекать: "Вот  комсомольцем стал, а о младших, как следует, заботиться не хочешь!" А уж куда больше!

Когда они стали ходить в школу, мать брата записала в балетную студию
(его надо было регулярно возить на занятия через весь город), а сестру записала в музыкальный кружок (её надо было водить в Дом пионеров).

Так что, став комсомольцем,  уходя в школу, повязывал пионерский галстук на глазах у матери, а выйдя из квартиры, снимал его и прятал в портфель.

В лагере после шестого класса меня избрали председателем совета отряда.

Никакого совета не было и в помине. Просто председателем  называли того, кто строил ребят в столовую и сдавал рапорт на утренних и вечерних линейках.

Душу отводил в судомодельном кружке, где сооружал (в гордом одиночестве) большой водный велосипед.

Чтобы успеть до конца смены приходил в мастерскую в "мёртвый час".

Но покататься на этом велосипеде по реке так и не удалось.

Для того, чтобы покататься надо было привезти это сооружение на машине к реке. Отвезти хоть раз к  реке машины не оказалось, а вот в город на выставку мой водный велосипед привезли...

И вообще в те годы многое в лагерях и в Домах пионеров откровенно делалось "для выставки".

В седьмом классе меня избрали в школьный комитет комсомола и поручили создать радиоузел.

Взялся охотно. В отличие от редколлегии сам себе начальник.

Нужно было отремонтировать линию радотрансляции. Помощников не оказалось. Всё сделал сам.

Почему-то решил, что радиопередачи должны быть два раза в неделю.

Нашёл ребят, которые готовили материалы.

И на каком-то странном магнитофоне, где плёнка в начале катушки двигалась медленно, а в конце всё быстрее и быстрее (что делало невозможным монтаж радиопередачи), я умудрялся готовить "к эфиру" нашу радиопродукцию.

По положению я вроде был и активист и даже как бы лидер, но на самом деле я был "кустарь-одиночка". И если бы мне хотелось идти домой, то...

В те годы мать стала заниматься в Доме культуры - петь в самодеятельном хоре. А это значит, что я должен был в эти дни кормить ужином младших и укладывать спать. Обязанностей у лидера-Золушки только прибавлялось и прибавлялось.

Я старался выполнять эти обязанности добросовестно и быстро. По очень простой причине - чем быстрее мелюзга уснёт, тем раньше я смогу сесть почитать.

После седьмого класса в пионерлагере оказался опять в старшем отряде.

В первую смену увлёкся занятиями в изостудии.

Руководителем был студент художественного училища, и он смело давал нам масляные краски, которыми мне очень даже понравилось рисовать.

Он "отпрашивал" меня в "мёртвый час" у вожатых и мы ходили к реке писать этюды.

Но на вторую смену нам поставили нового вожатого. Это тоже был студент, но из военного училища. Здоровенный детина, заявивший, что не потерпит "разговорчики в строю".

И действительно не потерпел. На торжественной линейке, посвящённой открытию лагеря, он заметил, что я переговариваюсь с соседом, подошёл сзади и "дал мне под ребро".

Да так, что у меня дух захватило и потемнело в глазах. При этом никто ничего и не заметил.

Но вот я очухался. Разворачиваюсь и бью ему по физиономии...

После линейки меня вызывают к начальнику лагеря и говорят, что за драку на линейке должны отправить к родителям.

На самом деле у нас этого почти никогда не было. Признаваться в своём педагогическом бессилии администрация не хотела.

В моём же случае компетентность действий вожатого с применением методов физического воздействия была, по меньшей мере, спорной.

Всё кончилось тем, что меня в наказание перевели "помощником вожатых" в самый младший отряд. "Вот побудешь в шкуре вожатого, тогда поймёшь, каково вожатому с вами."

Оказалось, что в этой "шкуре" мне стало куда как комфортнее.

Я не заметил, чтобы вожатые занимались каким-то воспитанием. Они просто "пасли детей", а я должен был быть "подпаском".

Игр я никаких не знал (как и все остальные вожатые), да никто и не требовал, чтобы вожатые играли с малышами.

Я добросовестно приглядывал за ребятишками на прогулках в лес, но особенно их своими указулями не стеснял.

Развешивать по утрам мокрые простыни и водить в столовую свой "отряд" было совсем не трудно.

И "личного времени" тоже хватало. Продолжал ходить с художником на этюды и даже впервые начал писать стихи.

Мне повезло. Мои этюды оказались на "отчётной межлагерной выставке" и они понравились преподавателям тогда только ещё создававшейся "художественно-декоративной школы".

Это была одна из первых "одиннадцатилеток с уклоном".

В этой школе собирались готовить художников для торговой рекламы".

Успешно сдал вступительные экзамены и стал ездить на другой конец города. Уезжал рано утром, а приезжал под вечер.

Это существенно сократило мою роль в качестве Золушки. Появилась возможность читать в троллейбусе. Не меньше часа по дороге туда и столько же обратно.

Это вполне компенсировало то, что первый год мы "мучали" акварелью листы ватмана, рисуя ненавистные с первого класса натюрморты с горшками и дохлыми воронами.

……………..

… В те годы в лагерях частенько бывали горнисты, которых брали за "бесплатную путёвку" по рекомендации Дома пионеров. Часто они оказывались в лагере "на особом положении". К отряду их не приписывали и они, "продудев" в положенное время были предоставлены сами себе.

Я стал подумывать о том, чтобы на следующий год оказаться в лагере на таком же вольном положении.

Весной я уже "с полным правом" пошёл в Дом пионеров и попросил рекомендовать меня в какой-нибудь пионерлагерь руководителем кружка рисования на условиях "бесплатной путёвки".

Бедных лагерей было предостаточно, и я быстро оказался востребованным.

Так в 15 лет (после 8 класса) я стал почти "поправдашним педагогом".

Зарплату мне не платили, но жил я уже в общежитии с педагогами, ел с ними за одним столом.

Для занятий кружка рисования мне выделили отдельную комнату.

Желающих заниматься было достаточно.

Отношения с ребятами складывались хорошие.

Начальство относилось благосклонно.

И можно считать, что июнь 1969г. был первым месяцем в моей жизни, когда я почувствовал себя свободным.

Я так осмелел, что стал просить, чтобы на следующий месяц мне стали платить зарплату. На это мне отказали.

Я снова пошёл в Дом пионеров и предложил свои услуги теперь уже за деньги.

И вскоре нашлась профсоюзная организация, которая взяла меня на работу, дав честное слово, что мне заплатят, но без официального оформления, т.к. у меня ещё не было паспорта.

Я согласился, работа была не менее успешной и в конце июля мне выдали обещанную сумму без всякой росписи в ведомости.

Я ещё больше осмелел, поднял цену за свой труд и проработав ещё месяц в третьем за одно лето лагере, получил оговоренное денежное вознаграждение. В этом лагере я даже жил в отдельной комнате!

Надо сказать, что во всех трёх лагерях меня частенько просили подменить на выходной день кого-то из вожатых. Я соглашался, поскольку мне уже было интересно наблюдать за ребятами.

В трёх лагерях в одно лето я встретил разных детей.

Ещё больше отличались жизненные уклады и традиции в этих лагерях. Было интересно сравнивать и думать о том, почему это так и какой вообще должна быть жизнь в лагере.

Эта моя летняя работа оказалась одновременно и жизненной практикой и, в какой - то мере – педагогической.

Практика жизненная была уже довольно активной, а педагогическая - совсем ещё пассивной.

Работа в лагерях весьма вдохновила  меня, и я решил, что на следующий год опять поеду в лагерь, но работать буду "по всем правилам", ведь к тому времени мне исполнится 16 и я смогу получить настоящую трудовую книжку.

А до "полной свободы" оставалось ещё два с половиной года.

В нашей отечественной культуре сложилась традиция о родителях "плохо не говорить", тем более, о покойниках ("или хорошо, или никак"). И это, наверное, правильно. Родителям нужно быть благодарным, хотя бы за то, что они дали нам жизнь. А если они  ещё и вскормили нас, дали нам возможность «получить образование», то, тем белее, негоже "судить" родителей.

Но недаром в народе существует и такое: "Милые родители - души погубители". Считаю, что всё-таки говорить о родителях правду можно и нужно, только надо понимать для чего это делается.

Максим горький не постеснялся рассказать о своих близких правду  и   мы его не осуждаем. Он нам показал на собственном примере, что значит "человек формируется, сопротивляясь обстоятельствам».

Чтобы не осталось сомнения, скажу, что с годами я не только понял свою мать, не только простил её, постигнув, что "женщина спасается чадородием", но и оценил её дочерний и материнский подвиг.

Родившись в смутное время гражданской войны и, не увидев никогда своего отца, воспитываясь в семье дяди, который трагически погиб от рук бандитов, когда ей не было и десяти лет, она почти все школьные жила по частным квартирам далёкого среднеазиатского города Фрунзе. При этом окончила школу с отличием, поступила в столичный институт.

У неё был прекрасный голос, она часто выступала по радио, но для поддержки матери, тёти и сына решила поступить в медицинский. Но началась война, институт пришлось бросить, вернуться в родной город, где найти работу было почти невозможно.

Вышла замуж, но муж ушёл на фронт. Она едет в Баку на курсы бухгалтеров и потом до окончания войны и в послевоенные годы работает преподавателем бухучёта в госпиталях и везде, где только было можно. На трёх -  четырех работах сразу.

Снова вышла замуж, но, как оказалось, не совсем удачно.

Зарабатывал он прилично, но до поздней ночи на службе. В семье ей приходилось волей-неволей быть главой.

А потом родила ещё троих детей!

И все они выросли людьми "нормальными". Два сынам стали офицерами. Старший лет 15 проработал рабочим, был ударником коммунистического труда и одновременно педагогом-общественником, а потом стал культработником, профессиональным учёным, академиком.

Дочь стала банковским служащим.

Уходя из жизни, она с гордостью смотрела на своих чад, видя их образованными, устроенными в жизни, уважаемыми коллегами и радующими её многочисленными внуками.

Но это всё не сразу. Были годы, когда дети были маленькими, и надо было на собственном опыте учиться быть матерью. В школе этому, к сожалению, не учили. А сейчас учат?

Да и от родителей своих ей мало чему в этом отношении удалось поучиться. Наверное, и мы, её дети, чему-то её учили.

Вот почему и зачем надо говорить правду о том, как приходилось учиться жить.

И бороться, когда без этого было нельзя.

< Предыдущая		Следующая >